«...появиться на Западе, заручившись одобрением или, скорее, благословением Одена, который тогда считался первым из живущих англоязычных поэтов, а теперь его называют величайшим англоязычным поэтом XX века… Так вот, я думаю, что благословение Одена изначально вознесло Бродского на недосягаемую высоту.
Иосиф возник из облака на сверкающей колеснице… Как сказала Ахматова: "Какую биографию делают нашему рыжему!" И действительно: Иосиф, вооруженный печатной машинкой, бутылкой водки и томиком Джона Донна, садится в самолет в Ленинграде и летит в Вену, где его уже ждет Карл Проффер. Они прямиком направляются к Одену; затем в Лондон и т. д. Коронация, не что иное! Его прибытие на Запад сопровождалось коронационной атмосферой. Ну а потом, потом он оправдал ожидания, нарушив правила. Я не согласна с английской поговоркой, что исключение подтверждает правило; эти слова, видимо, неправильно истолковывают. Исключение проверяет правило. Люди заранее были готовы восторгаться Иосифом — благодаря его позиции, его самоуверенности, его стремлению быть американцем в каком-то смысле. Как и Баланчиным. На самом деле, единственный человек, кого можно сравнить с Иосифом, — это Баланчин. Баланчин считал, что вся история русского балета — у него в голове и что он может трансформировать здешний балет. Люди были готовы восхищаться Иосифом так же как были готовы восхищаться Баланчиным».
Из книги " Иосиф Бродский глазами современников "
К этому можно ещё прибавить, что эмигранту появиться в Нью-Йорке и через короткое время оказаться в постели Сьюзен Зонтаг, которую тогда почитали как главного интеллектуала, главного литературного критика и популярного философа. Действительно - КОРОНАЦИЯ.
Добавка из статьи "Правда, мы счастливы? Сьюзен Зонтаг" Михаила Лемхина
Сигрид Нунес вспоминает, как однажды её босс, редактор The New York Review of Books Роберт Сильвер, сказал ей: «Соедините меня с Сьюзен». «С какой Сьюзен?» — спросила Сигрид, снимая телефонную трубку: — «Susan Who?» Все вокруг захохотали. Действительно, смешной вопрос. Новая ассистентка редактора ещё не знала, что Сьюзен, просто Сьюзен, в ньюйоркском литературном мире можно было сказать только про одного человека — Сьюзен Зонтаг.
Сьюзен Зонтаг — романист, автор рассказов, пьес, кинофильмов, но для большинства в первую очередь эссеист, на протяжении почти сорока лет была культовой фигурой. Её обожали или ненавидели, называли героем или монстром, но её присутствие в культурной жизни Америки невозможно было игнорировать. Неистовый максимализм, требующий абсолютной интеллектуальной честности, бескомпромиссность суждений, неподдельная, почти фанатичная преданность слову всё это обеспечивало ей особое — специальное — место среди популярных, умных, образованных, талантливых и просто знаменитых литераторов. Сьюзен Зонтаг была одна — её не с кем было перепутать и не с кем сравнить.
В начале 1976 года, поступая на работу в The New York Review of Books Сигрид Нунес не предполагала, что вскоре она будет жить с Сьюзен Зонтаг под одной крышей, а 35 лет спустя напишет книжку, которую назовёт «Просто Сьюзен».
Весной 1976 года Сьюзен Зонтаг, справившись с безнадёжным — врачи вынесли ей смертный приговор — раком груди, возвращалась к нормальной жизни. Её рабочий стол в нью-йоркской квартире на углу 106-й улицы и Риверсайд-драйв был завален нераспечатанными письмами, и Роберт Сильвер отправил к ней свою ассистентку для секретарской помощи. Сын Сьюзен Дэвид Рифф учился в это время в Принстоне, но большую часть времени он проводил дома, в квартире на Ривесайд-драйв, там он и встретился с Нунес. У молодых людей завязался роман, и Сигрид переселилась в квартиру, которую Сьюзен Зонтаг делила со своим сыном.Здесь необходимо пояснение. То, что нам, бывшим советским гражданам, кажется естественным и нормальным, у американцев вызывает оторопь. Как это двадцатичетырёхлетний сын живёт в одной квартире с матерью? Разве это возможно, что туда же, в эту квартиру, переезжает и его подружка?
Учитывая репутацию Сьюзен Зонтаг, которая всячески подчёркивала своё пренебрежение к любым условностям и даже правилам «буржуазного общества», совместное проживание матери и сына, а уж тем более матери, сына и его подружки выглядело более чем вызывающе. Прибавьте к этому почти афишируемую бисексуальность Сьюзен, её романы с мужчинами и женщинами, которые она никогда не скрывала, её готовность рассказывать всем и каждому о деталях своей интимной жизни, и вы получите столько материала для фантазий, сплетен, гримас и ядовитых уколов, что мутный этот поток ждал любого повода вырваться наружу.
Нунес вспоминает, как однажды они с Дэвидом обедали с новым их знакомым, профессором из Нью-Йоркского университета, и тот вдруг спросил: «Вы спите втроём, все вместе?» «Что?» — воскликнул Дэвид, и профессор, нисколько не смутившись, «медленно повторил свой вопрос, будто разговаривал с иностранцем или идиотом».
Когда на митинге в поддержку польской Солидарности — 6 февраля 1982 года — Сьюзен Зонтаг произнесла свою знаменитую речь, назвав коммунизм разновидностью фашизма, неприязнь, которая копилась годами, была продемонстрирована ей в полном объёме.
Сьюзен, вспоминает Нунес, «была поражена яростью, с которой её атаковали». «Я не знала, что у меня столько врагов, — удивлялась она. «А мне же казалось, — продолжает Нунес, — что я никогда не встречала человека, у которого было бы больше врагов, чем у неё. И, как это бывает во влиятельных кругах, даже кое-кто из её друзей на самом деле был её врагом. Правда или нет, но ей передали, что один из редакторов «Нью-Йоркера» тогда поклялся, мол, пока я здесь работаю Сьюзен Зонтаг не напечатает ни строчки в нашем журнале».
Об этом выступлении Зонтаг наверное следует сказать особо. Шквал ярости и оскорблений, обрушившийся на неё тогда, многие полагают результатом нарушения ею «левацкой партийной дисциплины»: «Можно критиковать отдельные коммунистические режимы, но нельзя критиковать коммунизм, саму систему». Но, по-моему, этот параксизм ярости был вызван даже не столько теоретическим отступничеством, сколько тем, что Зонтаг, поставив ребром извечный вопрос «С кем вы, мастера культуры?», требовала немедленного, прямого и практического ответа и от себя самой, и от конкретных именитых людей, сидящих в президиуме и в зале нью-йоркского Таун-Холла.
«Большая часть того, что говорят так называемые левые — в том числе и многие из присутствующих сегодня здесь — контролируется страхом не оказаться в компании «реакционных» сил. Именно из-за этого страха невольно ли, вольно ли левыми было сказано много лжи». И дальше: «Мы думаем, что мы озабочены справедливостью; во многих случаях так оно и есть. Но мы недостаточно любим правду».3 Сьюзен Зонтаг не скрывала, что её собственная позиция, её отношение к коммунизму стали меняться под влиянием свидетельств очевидцев, тех, кто на своей шкуре испытал прелести советского рая. Здесь в первую очередь нужно назвать Бродского.
Роман Бродского с Сьюзен Зонтаг был недолгим, но взаимное уважение и дружбу они сохранили, несмотря на то, что, как говорит Нунес: «он не был при расставании деликатен. Более того, он вёл себя не очень красиво». Сигрид Нунес вспоминает и слова самой Зонтаг: «Бессердечные умные мужчины и глупые женщины — кажется это моя судьба».4 Не надо думать, что влияние было односторонним. Мне трудно судить, но похоже, что Сьюзен Зонтаг была одним из немногих американских друзей Бродского, к мнению которых он прислушивался и этим мнением по-настоящему дорожил. Я бы даже заменил здесь множественное число на единственное.
Со своей стороны Сьюзен Зонтаг была не только «очарована» Бродским, она была в него влюблена. Беседуя в 2003-м году с Валентиной Полухиной, Сьюзен сказала, что Бродский «разбил немало женских сердец». Но если вы решите, что все подряд женщины гроздями вешались на Бродского, — вот слова двадцатипятилетней привлекательной женщины, которая смотрела на Бродского совершенно другими глазами: «Он лысел, терял зубы, у него был животик. Он носил не снимая одну и ту же пропотевшую мешковатую одежду, — пишет Нунес. — Но для Сьюзен он был чрезвычайно романтичен. ... Сьюзен была у его ног».
Вчетвером они — Сьюзен Зонтаг, Бродский, Дэвид и Сигрид — болтали, мотались по ресторанам, колесили по Манхэттену: Сьюзен после раковой операции, Бродский, постоянно хватающийся за сердце, и пара молодых людей, «четыре человека в машине, каждый с сигаретой».
«Я помню один вечер. Иосиф, светящийся в улыбке, долька морского огурца покачивается на китайской палочке. «Правда, мы счастливы?» Он поворачивается и целует Сьюзен.
Этой ночью, после того как мы подвезли его домой на Мортон-стрит, у него случился первый инфаркт».
Читать дальше, если интересно